Петр Петров - Борель. Золото [сборник]
Валентина зашла в барак. Там было холодно и грязно. В углу лежал дохлый щенок, пол усыпан землей, соломой и клочьями бумаги. Длинный артельный стол бочился, будто ему перешибли ноги.
Ребята толпой последовали за Валентиной, и бойкий малыш, остановившись в дверях, подсморкнулся и баском спросил:
— Учить нас будешь?
— Буду. Давайте убирать помещение. Тащите метлы.
Ребята вперегонки пустились к лесу. Вернулись с полными охапками пихтовых веток. Началась уборка. Дохлого щенка вытащили за хвост и зарыли в снег. Кто-то быстро соорудил из прутьев крест. Детвора смеялась громко и задорно.
В бараке густо висла копоть. Догадливые девочки принесли из дому теплой воды и начали мыть окна. Занявшись делом, Валентина забыла брезгливость к фельдшерице, вчерашний случай с Василием. Глядя на оборвышей, вспомнила свои ученические годы. Они не были похожи на жизнь этих загрубелых ребят. Но чувства их были понятны. Ребята работали серьезно, наперебой бросались кучей, когда посылали одного. Они готовились к учению так же, как готовилась когда-то маленькая Валя.
Будущая учительница остановила востроглазую полнощекую девочку и, подняв полушалок, погладила ее светловолосую головку.
— Тебя как зовут? — мягко спросила она.
— Машкой, — бойко ответила девочка.
— А фамилия?
Будущая ученица закрутила головой, смутилась.
— Я не знаю… Тятьку зовут Ушканом… Ну и я Ушканова.
Ребята улыбались, горели глазенки, открывались белозубые рты. Валентину провожали шумно, до самых дверей конторы, забегая вперед, спрашивали:
— А когда начнем?
— Книжки-то будут?
— Не знаю, ребята… Надо отеплить барак и скамьи поделать.
— О, дров мы сами нарубим.
— Только коней пусть Василий даст.
Валентина осмотрела ребят. Напоминание о Василии вернуло ее к вчерашнему. В памяти встали рядом Василий и техник Яхонтов. В борьбу вступало сердце с рассудком. Чувствовала, что не хватит сил уйти от себя, от неосмысленного нового, что влекло ее к грубоватому, напористому парню.
Она прошла к своему столу и открыла толстую продуктовую книгу. Подошел причесанный усатый Качура. В свежей рубахе и плисовых шароварах старик выглядел моложе.
— Чего-то замешкалась, Ивановна, — начал он. — А у нас остановка выходит. Вот гляди, что мы отправили на Алексеевский. — Старик положил лист серой бумаги, исписанный знакомыми Валентине каракулями.
— Сделаем сегодня же, — ответила она. — А я, Иван Евстафьевич, смотрела помещение под школу. Грязь там немного почистили. Ребятишки рвутся к учебе — удержу нет. Как бы поскорее нам мебель дали.
— Дадим, дочка… Ты с Василием обсуди. Он живо это спроворит. Как же, учить мелюзгу обязательно. Это — первое дело. По себе вижу… Негодный я человек оказываюсь без грамоты.
Валентина благодарно посмотрела в изношенное, доброе лицо своего начальника и улыбнулась.
— У вас, Иван Евстафьевич, ума много…
— Какой там… Память, как решето, все сквозь сыплется…
Это смолоду я не бросовый был человек…
Секретарь Залетов расчесал усы и, дважды кашлянув, заметил:
— Обожди, откроется школа — посадим тебя в первый класс, рядом с моим Афонькой… Потешно будет — кто кого перегонит…
— Во-во, — рассмеялся Качура.
— А что же… Вечерами можно и со взрослыми заниматься, — серьезно сказала Валентина.
— Куда там, — отмахнулся Качура. — Скоро на тот свет. Там, поди, принимают и неграмотных, в ад-то.
Василий и Рувимович вернулись из мастерских к концу занятий.
Валентина глянула и быстро опустила глаза. Но она заметила здоровый румянец на мужественном грубоватом лице Василия и блеск его жадных пронизывающих глаз.
Через минуту послышался из-за перегородки его громкий голос:
— Товарищ Сунцова!
Валентина вздрогнула, уронила карандаш и приглушенно ответила:
— Иду.
Василий не подставил ей стула, даже не указал на стоявшее рядом полуискалеченное кресло. Лицо его то улыбалось, то принимало строгое выражение. Валентина искала на нем хоть капельку стыдливости за вчерашнее. В гимназии ей случалось целоваться с мальчишками, после чего юные любовники краснели и бледнели больше девиц. «А этот или бесстыжий, или избалован и развращен», — подумала она. Рувимович ушел беседовать с Качурой. Оставшись вдвоем с Василием, Валентина ждала, что он переведет разговор на интимное, по крайней мере постарается объяснить вчерашний поступок. Но этого не произошло.
— Надо обязательно устроить спектакль для уполномоченных, — говорил он, почесывая в буйно разросшихся волосах. — Да завернуть так, чтобы самим было хорошо и родителям не плохо. Собери подходящих артистов, — он внезапно перешел на ты. — Ну, сама понимаешь больше… Если заломаются, стукни мне обязательно. Нам некогда дремать. Пьески у меня где-то есть… Вечером раскопаю. Если понадобится, сам возьму какую-нибудь роль. Еще как сыграем…
Валентина стояла, как приговоренная, едва понимая сказанное.
В голосе и в манерах Василия сегодня видела даже больше враждебного, чем в первый день их встречи на базаре. Деловой и грубоватый тон, это бесцеремонное почесывание в голове просто оскорбляли. И она проклинала свое безволие. Нужно было оттолкнуть его вчера… Нужно бы дать почувствовать, что она не Лоскутова, не из этого сорта женщин.
И хотелось крикнуть в это раскрасневшееся самодовольное лицо. Но глаза Василия расширились, опять сверкнули ожигающим блеском, он порывисто взял ее руку и сильно сжал.
— Пойдемте смотреть вашу школу, — повеселев, сказал он.
Залетов запирал шкаф. Он завил вверх усы и спрятал лукавую улыбочку.
— Товарищ Медведев, с Баяхты донесеньице, — крикнул он.
— Шахты топит, — не оглянулся Василий. — Проследи, чтобы сегодня отправили туда насосы. Воду откачивать надо…
Медведев несколько раз останавливался, чтобы поговорить с встречными рабочими и служащими прииска, забывая, что Валентина ждет его.
«Нет, ему не понять тонкостей женского сердца», — говорила себе Валентина.
В то же время она не могла не оценить его предприимчивости, какого-то грубого, но верного чутья в работе, упорства.
Валентина много слышала об извращенной «свободной любви». Галина говорила, что большевики признают только половую, животную связь. Но разве можно было положиться на невестку и Евграфа? Во всяком случае, Яхонтов отрицал эту клевету, считал любовь союзом равного с равным, как нечто возвышенное над церковными, часто невольными браками.
Валентина не могла понять Медведева. Он для нее был слишком новым, необыкновенным. И, может быть, эта особенность волновала ее, насидевшуюся в тайге, вызывала противоречивые в ней суждения, привязывала и отталкивала. В этом переплете мыслей и чувств зрело что-то непонятное для самой себя, оно говорило: «А ну, попробуй для шалости увлечь его. Попробуй открыть ему глаза на Лоскутову, на низость ее поведения, на дешевку ее натуры. Попробуй довести этого диковатого парня до настоящих взглядов и затем посмейся над ним».
